МАКСИМ КАНТОР
УМОЛЯЮ ПРЕКРАТИТЬ ПОЖАРЫ!

 

Со страниц прогрессивных изданий звучит страстный призыв "Умоляем: руки прочь от современного искусства!". Интеллигенту свойственно волноваться - и за что же еще сегодня переживать, как не за свободное слово, за независимое самовыражение.

Раньше, бывало, волновались еще и за народ, за баб с мужиками, было время, российские интеллигенты испытывали и такие чувства.

В мае 1862 года, когда горели дровяные склады и жилые застройки Петербурга, в кабинет Н.Г.Чернышевского вбежал Ф.М.Достоевский с криком: "Умоляю прекратить пожары!" Федор Михайлович, по воспоминанию свидетеля. Стоял "взволнованный, заикающийся, милый" перед Николаем Гавриловичем, искренне полагая, что тот, возмутитель спокойствия, и поджег город.

Горело же по обычной причине - по склонности к ленивому разрушительству. Прокламации и студенческие волнения действительно имели место, но горело от разгильдяйства, от пьянства, нерасторопности пожарных команд.

"Неужели вы думаете, будто я имею отношение к этим людям?!" - возмутился Н.Г.Чернышевский, и, потолковав, просветители разошлись, довольные друг другом; дома же, разумеется, сгорели дотла.

Прекраснодушный порыв страдальца за народ в годы советской власти эволюционировал до неопределенно-личного волнения: "Руки прочь от (подставьте сюда - чьи руки и откуда их убрать)", "Выведите войска из (читатель может подставить любое географическое название)". Совершенно очевидно, что войска будут выведены в срок, удобный правительству их туда запустившему, и никак не раньше. Гораздо важнее то, что наличие войск в N - есть условие существования того самого общества, в котором живет протестующий против агрессии субъект. Если протестовать, то против самого устройства общества, повинного к прискорбном инциденте, в таком случае протест неминуемо будет относиться и к собственному образу жизни. Например, можно протестовать так. "Я протестую против социалистического строя, коммунистической партии, бесплатного медицинского обслуживания, монументальной пропаганды, дешевой квартплаты, железного занавеса, всеобщего образования, и, между прочим, выведите, наконец, войска из Афганистана!" Как известно, войска из Афганистана вывести в принципе можно, вопрос в том, что вслед за войсками обрушивается вся система, туда их приведшая - буквально ли этого хотел просящий? Призывы в советское время (как призывы просоветские, так и антисоветские) существовали не за тем, разумеется, чтобы их принимали к исполнению. Никому не надо было проживать пятилетку в три года (что же делать в оставшиеся два?) и никому не надо было выводить войска из Афганистана (сострадания к Советской армии диссиденты не испытывали, кормить солдат на зимних квартирах не собирались, за историей Афганистана следили не пристально, и судьбой отдельного муджахеда не интересовались). Призывы существуют не за этим. Они нужны для провозглашения гражданской позиции, для самовыражения. Сегодняшнее "Умоляем: руки прочь от современного искусства" исполнено в лучших традициях жанра призыва, его отличительная черта - невыполнимость. Требование убрать руки (властей, нечистоплотных спекулянтов, буржуа и филистеров) от современного искусства звучит столь же осмыслено, как призыв к спасателям на пляже убрать руки от утопающих. Страстная мольба эта чревата тем, что объект опеки немедленно пойдет ко дну.

Именно из рук неразборчивых, но сентиментальных буржуа - культурных атташе и распределителей грантов, фабрикантов сластей и доверчивых туристов - и кормится наш отечественный бунтарь-художник. Можно было бы сказать, что так германские промышленники и российские купцы подкармливали большевиков, готовящих бунт и смуту, - но современный бунтарь никакого бунта не готовит, он бунтарь ручной. Он не хочет жечь музеи, подобно авангардисту 20-х, - он в эти музеи хочет попасть, а частное коллекционирование в российских условиях - единственный путь. Частным собраниям современного русского искусства, сделанным работниками посольств, славистами, коммерсантами, нет числа. Собиралось годами и вывозилось фургонами. Подобный род собирательства присущ европейцам. Так же собирают сотрудник дипкорпуса искусство Индии и народную скульптуру Африки. Случаев, чтобы турист вывез из Лондона коллекцию в 200-300 единиц хранения, замечено не было.

Практически все эти частные коллекции так или иначе были показаны в том или ином публичном месте - в университетском музее штата Техас или универмаге Лафайет в Париже, в ратушах немецких деревень и бельгийских клубах. Для желания коллекционера обнародовать свое хобби есть конкретная причина - собранию должен быть придан музейный статус, чтобы повысилась его цена. Ведь если деньги отмываются приобретением картин, то картины стоят денег, лишь пройдя через музей. Существует отлаженная процедура картины в товар, и эта кухня рынка требует привлечения искусствоведов, кураторов, музейных работников. Лет пять назад, пока интерес к русскому искусству еще не угас, были шансы придать музейный статус частным собраниям на родине коллекционеров.

Теперь нашелся иной путь - через Россию. Так, Русский музей и Третьяковка превратились в перевалочные пункты, необходимые и удобные в манипуляциях с русским искусством. Искусство увозилось из страны, затем ввозилось в ее центральный музей, значение его тем самым выходило на государственный уровень и шансы на Западе возрастали. Эта распасовка сделалась абсолютно привычной в последние годы - в ней заинтересованы все: галеристы, повышающие цену, коллекционеры, алчущие славы, музеи, получающие плату за аренду, кураторы проекта, сочиняющие себе имя, авторы, пишущие статьи в каталоги, - это, собственно, и есть нормальная жизнедеятельность организма, называемого "современное искусство". И Русский музей, и Третьяковская галерея за пять лет пропустили через себя невероятное количество выставок сомнительного толка, и порыв разорвать этот порочный круг благороден.

Непонятно лишь, почему он возник именно теперь и вдруг. Все частные собрания были примерно одинаковы: современное искусство что колбаса - сколько ни режь, все будет колбасою: немного жира, немного крысятины, немного свинины. Столь же пестрым и беспомощным выглядит собрание Бар-Гера или коллекция Нортона Доджа или Петера Людвига, скупавшего все подряд. Шоколадный фабрикант воплотил мечту частного коллекционирования: не дожидаясь реакции государственных музеев, воздвиг свой и даже часть своей коллекции подарил российским государственным музеям, а те благородно распахнули двери. И вслед за сравнительно тщательно отобранной коллекцией Людвига критики безропотно приняли десятки анекдотичных выставок - одну нелепее другой. Не беспринципность музейных работников следует винить, а рынок современного искусства как таковой, который живет именно так, и которой был столь желаем.

Рыночные отношения, впрочем, никто не винит. От них просто хотят привычных аппаратных гарантий. Призыв "Руки прочь от современного искусства!" на деле означает совсем не желание остаться без опеки. Он означает только одно - сфера искусств уже поделена, так же, как нефть и алюминий, не надо соваться туда людям некомпетентным.

Русский интеллигент хорош тем, что хочет всего, но в меру. Свободы он жаждет, но и порядок уважает. В нем всегда спит ответственный партработник: уже и то знаменательно, что не проходит пять лет так называемой свободной конкуренции, а требуют расставить всех соответственно занимаемым должностям, и просят прочих убрать руки прочь. Свободное самовыражение (современное искусство) как ничто другое нуждается в регламенте. Огонь новаций и красный петух радикализма не опасны на нашей почве - как все здесь, они горят кое-как, лениво тлеют, то вспыхивают, то тухнут, и остается одна зола.