Война гражданская и война народная

"Новая Газета", № 41, 9 июня 2008*

Вторая мировая война как естественный отбор демократий
Двадцатый век есть век победившей демократии, в ходе истории века лишь уточнялся конкретный метод правления: среди многих предложенных демократий выбиралась наиболее результативная. Были опробованы разные варианты демократии: корпоративное государство Муссолини, Советы большевиков, национал-социализм Гитлера, американский федерализм, развитой номенклатурный социализм, управляемая демократия, демократический централизм, буржуазная демократия, военный коммунизм.
Разные народы и разные культуры практически единовременно стали пробовать, какую использовать форму народовластия – фиктивную или реальную. Если к тому же принять во внимание такие институты, как Интернационалы четырех созывов, всевозможные народные фронты и, наконец, Лигу Наций, а затем Организацию Объединенных Наций, действующую на том же принципе народного представительства, то перед нами встает комплекс усилий: применить принцип демократии сколь можно широко.
Иное дело, что различные демократии плохо уживались друг с другом. Национал-социализм вступил в конфликт с большевизмом, американская демократия ненавидела демократию советскую и не слишком уживалась с демократией европейской. Демократия Китая также не признавала советский вариант демократии, а демократия Чили протестовала против экспансии демократии американской. Анархисты-синдикалисты не соглашались с конституционными демократами, а печальный конфликт так называемых меньшевиков и большевиков составил интригу Октябрьской революции. Демократическим следует считать правительство в республиканской Испании – впрочем, генерал Франко также оперировал понятиями «свобода» и «братство». Этот конфликт народовластий стал самым важным конфликтом новейшей истории. Кровопролитным столкновением демократий стала Вторая мировая война.
На поле брани сошлись несколько держав – и каждая из них имела основания считать себя демократической, всякий правитель выражал лишь волю народа: Черчилль в неменьшей степени, чем Сталин, а Гитлер в неменьшей степени, чем Рузвельт. Что касается де Голля, тот просто недоумевал – к чему столько лишних политических прений, если речь о простом: о судьбе нации. Если добавить к этому перечню идею национального возрождения Италии, Фронт национального спасения Испании и народные движения в малых странах Европы – то налицо будет именно народная война, демократическая бойня.
Это надо сказать со всей определенностью: Вторая мировая война есть не что иное, как процесс естественного отбора среди демократий. Вторая мировая война сменила Первую мировую войну с последовательностью и неотвратимостью, поскольку конфликт монархий был переведен в конфликт демократический.
История Второй мировой войны традиционно подается в том ключе, что на поле брани столкнулись авторитарная модель, несущая тиранию, и модель демократического общества, отстаивающего свободу. Так, распространено сравнение с греко-персидскими войнами, и немецкие войска сравнивают с легионами Ксеркса, тогда как англоязычные демократии должны напоминать греков. Так средствами искусства внушается, что ХХ век явил нам битву свободных личностей с манипулируемой тираном толпой. В реальности, конечно же, разница в культуре и географии между немцами и англичанами не столь разительна, как между греками и персами. Однако между типами народовластия, учрежденными в этих странах, – вопиющая разница. Германия (страна-проект, собранная воедино всего лишь за сто лет до описываемых событий Бисмарком) и Франция (существовавшая в традиции Империи уже много веков) предлагают два полярных типа народовластия, которые ужиться друг с другом не могут.
Один тип народовластия можно определить через термин «миростроительный», это тип германской демократии, молодой и амбициозной. Эта демократия полна замыслов, и она не принимает сложившийся строй демократии имперской, которую можно определить через термин «мироуправляющий». «Миростроительный» и «мироуправлющий» типы демократий формировались в различных обществах, исходя из особенностей истории и культуры. К «миростроительному» типу мы можем отнести демократию российскую, тогда как английская демократия, несомненно, мироуправляющая. Ужиться вместе эти типы демократии не могут в принципе. Один тип управления – это нечто вроде менеджмента, разумного ведения колониями, соблюдения законов и прав таким образом, чтобы легитимизировать неравенство на века. Другой тип народовластия – нечто революционное: требование пересмотреть принцип образования элит – на основании расовой концепции, идеала социальной справедливости, классовой теории или еще чего-то. И та и другая модель социума – суть демократии, они лишь по-разному рассматривают систему управления миром. Вступили в бой две разноукладных модели социума – или (с благодарностью принимаю термин, предложенный мне историком Сергеем Шкунаевым) «миростроительная» и «мироуправляющая» демократии.
Ничто не указывает на то, что воевали два принципиально разных общества.
Более того, всего лишь за 20 лет до описываемых событий те же самые нации воевали, и в то время культурные знаменатели были равны, да и социальные тоже. Демократические войска вышли на те же самые поля сражений, нередко с теми же ротными командирами, и резервисты Первой мировой дослуживали под Курском. Короткое перемирие, и те, кто получил железный крест за Марну, добавили к нему дубовые листья в Критской кампании. Биографий солдат вермахта, отслуживших кампанию Первой мировой, а затем так же исправно кампанию Второй мировой, – предостаточно. Многие из них вообще не покидали армии. Для простоты можно бы ограничиться легендарными примерами самого Гитлера или Германа Геринга, или Иохима фон Риббентропа, получившего свой первый железный крест на Восточном фронте Первой мировой. Но помимо непосредственных руководителей Рейха существуют сотни представителей высшего командного состава армии (Гейнц Гудериан, Ульрих Клеманн, Курт Штудент, Эрнст Фосс, фон Роман, Ойген Кениг, Людвиг Ренн – перечисляю наугад), которые даже не были демобилизованы в промежутке между войнами. Что говорить о сержантском составе, сохраненном практически во всех армиях неизмененным (в статусе резервистов) до Второй мировой, о матросах, которых оставляли во флоте, на тех же самых судах? Именно это обстоятельство дало возможность генералу Айронсайту предположить, что война будет легкой. «Мы уже знаем противника, просто те, кто сегодня генералы, вчера были капитаны». То же самое мы наблюдаем и во Франции (пример маршала Петена достаточно убедителен), и даже в России, несмотря на Гражданскую войну, белую эмиграцию и репрессии в командном составе.
Переменились ли за двадцать лет эти солдаты? Меняются ли за двадцать лет народы? Разве стали англичане более цивилизованными и демократичными, а немцы стремительно растеряли свой германский интеллект? Что же заставляет исследователя предполагать, что во Второй мировой конфликтовали принципиально разные общества и даже – так порой говорят – разные культуры?
Принять эту точку зрения – значит повторить положения гитлеровской пропаганды и представить Вторую мировую как войну цивилизации с варварами. Ведь именно на этом настаивал Геббельс, когда называл вооруженных арийцев – армией, представляющей Новую цивилизацию. Парадоксальным образом историки настаивают именно на логике Геббельса, только теперь выдают за варваров атакующую, германскую сторону – а не осажденную, как прежде трактовали конфликт нацисты. Эта трактовка тем уязвимее, что культуры враждующих сторон поразительно сходны: тип красоты и манера поведения, кинематограф и лозунги – все было схожим; при чем здесь конфликт цивилизаций? Все враждующие стороны находились в сложных, запутанных отношениях, которые трудно квалифицировать как вражду. Гитлер брал пример с Черчилля и Ллойд-Джорджа, искал с Британией мира, Сталин заключал сепаратный мир с Гитлером, Чемберлен обманывал поляков, чтобы угодить Германии, экс-король Британии Эдуард приезжал любоваться на мюнхенские парады, Черчилль был очарован Муссолини, Муссолини почитал Маркса, а Сталин считал себя марксистом. Идеология фашизма, родившаяся в Британии и закрепленная триумфами Муссолини, риторикой Гитлера и практикой Сталина, – вряд ли может быть названа продуктом варварской, неевропейской цивилизации. Идеи коммунизма, выдуманные в Англии уроженцем Германии Марксом, трудно отнести буквально к славянским изобретениям. То был весьма сложный момент в истории Европы, момент, когда эта невнятная каша из убеждений до известной степени была общей. И если исследователь распределяет роли постфактум, для чистоты картины, он затрудняет понимание истории.
В сущности, в оценке Второй мировой войны произошла подмена понятий. Описывая эту войну, мы говорим о битве варварства и цивилизации, тоталитаризма и демократии. Это мешает объективному анализу ситуации. Определенный тип войны (а именно конфликт метрополий) старательно выдается за конфликт колониальный, когда цивилизация вступает в бой с дикими туземцами.
Колониальные войны европейские страны вели в изобилии, подавляя восстания тех, кого считали людьми низшей категории. Однако колонизаторские войны не могут претендовать на статус мировых – они не решают вопрос лидерства в мире.
В мировой войне дикари не участвуют по определению – мир делят меж собой сильные партнеры. В войне метрополий интересы и цели распределены поровну – иначе такая война не сделалась бы мировой интригой. Игроки и партнеры обладают равными шансами – иначе война нереальна. Глобальные войны, меняющие карту, возможны внутри одного общественного вида, внутри одного строя, внутри одной системы. Монархи воюют с монархами, феодалы с феодалами. Не исключение и война ХХ века.
Особенность мировой войны ХХ века состоит в том, что, начавшись как конфликт внутри одного социального строя, она превратилась в конфликт совсем иного рода, внутри совсем иного социального строя. То была «европейская гражданская война» (если пользоваться термином, предложенным Э. Нольте), но, что существенно, это была война монархий, перешедшая в войну разноукладных демократий. По сути, ее можно сравнить с Пелопоннесской войной, в которой Спарта и Афины решали вопрос первенства. Историкам снова и снова задают риторический вопрос: как проникло варварство далеких веков в нашу христианскую цивилизацию? Как случилось, что народ, давший философов и гуманистов – и т.д. Путь рассуждений не ведет никуда, поскольку именно народ, родивший философов и гуманистов, закономерно шел к демократии, а античные основы демократии диктовали дальнейшее развитие событий.
И, справедливости ради, так случилось повсеместно. Культ германского прошлого вполне уравновешивался британским культом прошлого (артуровские циклы, прерафаэлитская эстетика, экстатические прозрения Блейка и т.п.), а немецкое идолопоклонство – идолопоклонством американским. Если принять, что монументы Третьего рейха есть вопиющее язычество и антихристианский тоталитаризм, то как прикажете относиться к скульптурным портретам отцов демократии, вырубленным в скале? Немецкое лютеранство, конечно, являет сорт религиозного национализма, но американское сектантство связано с вселенским католичеством еще того менее. Это как понимать – в контексте христианской традиции или как-то иначе? И кто именно, простите, представляет языческую сторону конфликта?
Гораздо более перспективным для понимания происходившего является оценка именно самой демократии как социального строя, провоцирующего язычество. То, что практически все демократии пришли к этому культу одновременно, – очевидно, однако мы упорно продолжаем считать орды стран «оси» – язычниками, а силы союзников – христианами. Эта историческая аберрация происходит по причине идеологической. Победившая демократия внедрила свою терминологию в оценке варварства и цивилизации – этой тенденциозной терминологией и пользуются, вопреки исторической точности.
Примечательно, что Первую мировую в истории принято оценивать как нелепую катастрофу; представители «потерянного поколения» растерянно констатировали, что потеряли точку отсчета, не знают, за что сражаться, причины столкновения не ясны – тогда зачем же их убивают? Совсем иное дело Вторая мировая: здесь всем ясно решительно всё. Если Первую мировую принято считать кризисом европейской цивилизации, то Вторую мировую объявляют войной за спасение цивилизации. И это непонятно: зачем спасать то, что находится в глубоком кризисе? Если верно первое утверждение, то дурную цивилизацию, ввергшую народы в войну, и защищать не стоит. Если цивилизация гнилая – а это, кажется, установлено – на кой ляд ее объявлять святой?
Это тем более загадочно, что за гнилую и за святую цивилизации воевали те же самые люди. Одна и та же война с коротким перемирием – у первой половины войны цель не ясна, а у второй – ясна? Ситуация проясняется, если принять то, что социальные ориентиры были изменены в течение самой войны. Изменились понятия цивилизации и власти.
Нелепая Первая мировая война не достигла цели – поскольку внятных целей у нее не было; монархические амбиции оказались ничтожными по сравнению с демократическими амбициями наций. Говорится, что войне помешали революции и демократические процессы, на деле же революция сделала войну по-настоящему возможной, революции придали войне смысл, политическую перспективу. Когда стало трудно убивать людей по приказу царя, война зашла в тупик. Выражаясь словами Ленина, потребовалось «превратить войну империалистическую в войну гражданскую». Но переведя конфликт в гражданский, демократический, война скорректировала свои планы. Потребовалась работа двух поколений, чтобы убедить народы снова пойти в бой – на сей раз осмысленно, по собственной инициативе снова лезть в ту же самую мясорубку, куда их прежде толкала воля монархов. Теперь люди умирали добровольно – за свою свободу; их точно так же убивали и калечили, но людям казалось, что они сами выбирают свою судьбу.
Так демократическая война (столкновение фашизма, нацизма, империализма, большевизма, колониализма, анархизма и либерального колониализма) внесла необходимые поправки в социальное развитие ХХ века.
Такое рассмотрение истории исключает, например, теорию «вертикального вторжения варварства» (термин Ортеги-и-Гассета, столь любимый идеологами новой империи) в тело цивилизованной Европы, вообще исключает объяснение феномена фашизма через варварство далеких веков. Не было битвы цивилизации с варварством, не было битвы демократии с тиранией, не было войны свободных греков с персидскими рабами – это все выдумки идеологов. Нет-нет, современный Леонид не загораживал дорогу Ксерксу наших дней, это просто демократы дрались друг с другом. Англичане называли итальянскую демократию – тиранией, а Муссолини говорил, что «объявляет войну плутократической демократии Англии». И трудно сказать, кто из них неправ в определениях: все правы.
В 30-е годы разнокалиберные демократии продолжили спор, который в 10-х вели монархии. То, что в 14-м году находилось в ведении царя Николая, короля Виктора-Эммануила и кайзера Вильгельма, перешло в ведомство Сталина, Муссолини и Гитлера – представителей народа. Если рассматривать мировую войну как единое целое – с 1914 по 1945 год, то следует отметить, что за время пятнадцатилетнего перемирия (1919 год, Версальский договор – 1920 год, мирный договор Берлина с Америкой – 1936 год, война в Испании) произошло радикальное перевооружение сторон, смена идеологий. Благодаря череде революций на поле битвы вышли уже не монархии, но демократии. Как заметил герой Первой мировой войны генерал фон Мольтке: «Невозможно быстро закончить эту войну, поскольку воюют не армии, но народы», – и генерал точно описал процесс перевооружения. В окончательной битве сошлись уже не монархии, но демократии, оттого бойня получилась свирепее и результаты вышли убедительнее.
Первая мировая война решала спор, какой из монархий владеть рынками; Вторая мировая решала, какой из типов демократии положить в основу мировой Империи. Это совсем разные задачи. Надо ли удивляться тому, что в столкновении миростроительной и мироуправляющей демократий – победила последняя? Победила мироуправляющая демократия, то есть принцип менеджмента, принцип долгосрочных инвестиций, принцип капитала. Демократия богатых победила демократию бедных, демократия пролетариата проиграла демократии банкиров. И это, в сущности, закономерно.
Подобно тому, как поверженные монархи идут на поклон монархам-победителям, – на поклон к победившей демократии пошли поверженные демократии. Разница существенная: монарху отдает шпагу монарх, но в случае победы демократии над демократией признавать поражение приходится народу. Та демократия, которая выиграла в этой бойне, провозгласила именно себя подлинной и свой тип правления единственно верным. Так сформировался новый тип Империи – цель, которую монархи в 1914 году неясно видели перед собой, но увидеть и воплотить смогли только демократы. Собственно, этот тип складывался веками, мы не вправе сказать, что он явился в совершенно новой оболочке, но коррективы – сообразно масштабам – были внесены. Так был сформулирован новый тип колониализма, который впоследствии оставалось закрепить законодательным путем – распустить прежние колонии, основанные монархиями, и создать новые, по народному демократическому принципу.
То был переход западной цивилизации в новый этап развития, рождение тотальной имперской демократии. И больше того: в ходе войны выявился народ-лидер: коль скоро конфликт перешел в область народную, биологическую, то лидер определялся путем естественного отбора. Форма народовластия, соответствующая этому народу, и власть данного народа были объявлены критерием свободы. Отныне другие народы (соответственно, и другие формы народовластия) будут носить характер колониальный.
В свете этого предположения любопытно изучить, например, роль маршала Петена, коллаборациониста. Его линия поведения может рассматриваться как предательская, но можно рассуждать и так: он служил Империи и оставался солдатом Империи, просто перешел на роль наместника. В сопротивлении он не видел проку и оказался прав: надолго ли хватило политики де Голля? Прозорливый Петен не стал суетиться – все равно дело закончилось принятием проекта Виши.
Война гражданская и война народная
На истории мировой войны следует задержаться: странности современной демократии происходят из странностей этой войны. Это была действительно какая-то неправильная война.
Первую фазу ее (а именно действия во Франции) назвали «странной войной» – и верно, тогда случилось много необъяснимого с военной точки зрения: армии избегали столкновений, Гитлер дал возможность английским войскам уйти нетронутыми через Дюнкерк, хотя легко мог их уничтожить и положить конец войне в принципе. Термин «странная» следовало бы распространить на всю эту войну.
Иначе чем безумием нельзя объяснить факт, что Германия в одиночку решилась воевать со всем миром. В том, что мир Германию разбил, – удивительного нет, удивительно – как можно было одному напасть по всем направлениям сразу? Впрочем, немецких фашистов и считают сумасшедшими, не так ли? И в этом пункте также содержится странность: «историческая вина», вмененная немецкому народу, не может быть полноценным юридическим термином, если речь идет о безумии. Если народ сумасшедший, на нем нет исторической вины, но если вина есть, то народ, безусловно, не сумасшедший. Но может ли народ сойти с ума, особенно если это крайне рациональный народ?
По выражению Вальтера Ратенау, министра реконструкции тех лет, Германия напоминала нормального человека, насильно помещенного в сумасшедший дом, в результате чего этот человек понемногу усвоил повадки своих сокамерников. Германия должна была сойти с ума, и она благополучно с ума сошла.
Прежде чем появились мистики из гиперборейского общества Туле, расовые теории, оккультисты и геополитики и для того чтобы они появились – в стране были созданы условия жизни, далекие от нормальных. Были введены репарации, превышающие во много раз годовой доход – и введены они были сроком на тридцать семь лет, добавьте сюда денежные купюры с указанным сроком годности (как на консервах) – это чем не безумие?
Рассказывают так: сначала случилась мировая война; виновных наказали, в их стране случился кризис, они озлобились; в результате к власти пришла банда националистов, они одурачили народ, захватили полмира, сожгли евреев; зло стало очевидно всем. Добрые люди мира, сплотившись, встали на защиту гуманности, победили зло.
Если бы это было правдой, в результате войны жизнь на планете радикально поменялась бы. Когда происходит война из-за некоего объекта – результатом является обладание данным объектом. Скажем, результатом войны за Лотарингию становится обладание Лотарингией. В результате войны за престолонаследие на трон восходит король. Логично предположить, что когда происходит битва за гуманизм, то в результате победоносной войны искомый гуманизм обретают.
Но этого не произошло. Как убивали людей, так и продолжают убивать – причем после Второй мировой войны убили не меньше, чем во время нее, но больше. Это необходимо знать. Дальнейшие убийства осуществлялись теми же самыми политиками и военными, которые совсем недавно избавили мир от так называемой коричневой чумы. Не прошло и десяти лет, и те же самые люди применили оружие против другой коричневой чумы – на сей раз словом «коричневый» описывается цвет кожи. Многие из офицеров, участвовавших в мировой войне, не успели даже зачехлить оружие, как потребовалось снова его пускать в дело. Соратники Сталина, Черчилля, де Голля и Рузвельта прошли хорошую школу в 40-х – и в 50-х действовали превосходно. Это противно разуму, в это не хочется верить: ну, не могут же люди, которые только что – вчера! – боролись за демократию, не могут же они! Отлично могут, и как раз во имя демократии. Но ведь только что они покончили именно с адептами расовой теории – так что же теперь?
Едва с Третьим рейхом было покончено, как победители принялись за другие дела – работы в мире оставалось с избытком. То был процесс деколонизации, переоформления отношений с подмандатными территориями, передел старого мира – этим намеревались заняться фашисты, но ведь и демократам переделывать старый мир надо тоже. И, как выражалась леди Макбет, кто бы мог подумать, что в старике столько крови.
Алжирская война 1954–62-го, Суэцкий конфликт 1956-го года, Гана в 1957-м. Британские Индия и Пакистан, а также Бирма и Цейлон, французский Индокитай в 50-х. Многим людям (не европейцам, разумеется) слово «Калимантан» говорит больше, чем нам Майданек. Прибавьте сюда бельгийское Конго, где кровавая война шла много лет подряд, вплоть до 67-го года. Алмазные шахты, золото, медь, цинк, руда – дело того стоило. Отрезанные европейцами руки, уши и носы – Катанга, вот еще одно название, которое следует помнить наряду с Майданеком, народу там погибло не меньше, чем в лагере смерти. Надо ли прибавлять сюда резню в Руанде и Сомали, Чили и Аргентину, Молдавию и Карабах, Узбекистан и Чечню – или уже достаточно? Вероятно, к общему счету надо приплюсовать движения сепаратистов – курдов, басков, ирландцев, колумбийских партизан и так далее.
Простое любопытство вынуждает спросить: почему демократы сначала боролись с бесчеловечностью, и немедленно после победы сами принялись убивать людей? Это столь же интересно, как и то, почему читатели Шиллера в 39-м взяли в руки автомат. Это, собственно говоря, один и тот же вопрос. И, может быть, гуманизм не победил во Второй мировой войне потому, что боролись вовсе не за гуманизм.
Чтобы ответить на все эти вопросы, необходимо разъяснить самую кардинальную странность Второй мировой войны.
Это была война, в которой все было наоборот. Все определения были перепутаны изначально. Это была война, в которой нападали те, кому надо бы обороняться, а оборону держали нападающие. Это была война, в которой стратегия была страшнее тактики, а тактика была очень страшной. Эта война не нуждалась в мирном решении и откладывала мир до тех пор, пока все вокруг не стало полем боя.
Это была на столетие вперед спланированная война, хоть план ее и удивлял многих современников. Джон Мейнард Кейнс (тот самый, автор экономики «Нового курса»), анализируя итоги Версальского мира, написал так: «В истории найдется немного эпизодов, которые так мало заслуживали бы снисхождения потомства, как то, что произошло теперь: мы начали войну как будто бы в защиту священных международных обязательств, а кончилась она тем, что победоносные борцы за этот идеал нарушили одно из самых священных обязательств такого рода». Эта война, внедрив в современную историю понятия гуманизма и злодейства, цивилизации и варварства, на деле все эти понятия перепутала.
Странность исчезнет, стоит понять, что слова «колонизатор», «империалист», «революционер» имеют совершенно иное значение в демократическом обществе; они теряют свой первоначальный смысл, существуют в иной логике. Взятые из словаря XVIII века, эти слова в реальности XX не описывают ничего внятного. В данной логике понятие «демократ» не означает революционера – демократ, это тот, кто за строгий порядок. И народ, мечущийся между невнятными определениями своих вожатых, в толк не возьмет: кто же, собственно, собирается повысить ему зарплату? Демократы? Капиталисты? Националисты? Никто не собирается – народ имеет к демократии отношение служебное.
Эти перевернутые роли есть следствие перевода войны империалистической – в войну гражданскую, а затем войны гражданской – в управляемую народную войну.
Гражданская война – это то состояние мира, которого добивался Ленин и которое Сталин, Черчилль и Гитлер совместными усилиями уничтожили. Перевести войну империалистическую в войну гражданскую – это было революционное требование 1910-х годов. Надо было сделать так, чтобы два воюющих меж собой крестьянина увидели, что враг на самом деле общий – не участвующий в схватке буржуй. Это сознание привело к остановке монархической войны, к делению нации на враждебные классы, к братоубийственной резне в России, созданию враждебных правительствам интернационалов трудящихся и т.д. Но чтобы мировая империя уцелела, да еще к тому же выстроилась на новых условиях, следовало произвести два следующих шага. Войну гражданскую надо было перевести в войну народную, а войну народную – в войну новой империи. Так только можно было добиться нового передела мира, появления новых классов, нового – более мощного – финансирования власти, новых поборов с провинций. Гражданские войны – история Рима описывает их подробно – и вели к Империи. Так случилось и в наше время, но переход к основной задаче занял несколько стадий. Новым, ключевым для новой истории процессом, стала война народная.
Термин «народная война» использовался не только в России, он описывал состояние дел в любой стране того времени: сражались не только армии, но народы. Соответственно, и поражение терпела не одна лишь армия.
То было радикальное изменение в сознании воюющих сторон – прежде дрались за границы, а теперь за мировой порядок, при котором тот или иной народ, нация, этнос получает преимущества развития – а другой народ унижен. Соответственно, и народ сражался за свое выживание в качестве этноса, мобилизуя все свои силы. Поразительно, каким образом немецкая промышленность не только не снизила, но, напротив, увеличивала выпуск военной продукции вплоть до лета 1944 года, пик производства самолетов приходится на июнь 1944-го, и это несмотря на жестокие бомбардировки. На Нюрнбергском процессе министр вооружений Шпеер показал, что в экономическом отношении война была проиграна Германией уже к маю 1944-го, и, тем не менее, если разрушались здания заводов, люди продолжали работать под открытым небом, станки останавливались лишь тогда, когда танки противника въезжали в заводские ворота. Сохранились свидетельства о том, что горняки в шахтах продолжали работать, когда бои уже велись на отвалах, – и никакой гитлеровской пропагандой, никакими идеями национал-социализма этот смертный энтузиазм объяснить невозможно. Войной (то есть продолжением политики) это буквально назвать нельзя, то был скорее естественный отбор, и нация дралась за свое биологическое существование. Скажем, в испанской гражданской войне сражались не за границы, но за идеи: за коммунизм, за республику, за католичество, за монархию, против фашизма – но в любом случае не за этнос, это было бы невозможно, притом, что народ был поделен пополам. В этой войне проиграла идея республики, проиграла идея анархо-синдикализма, класс пролетариата – и если в ходе войны и проиграл народ, то лишь потому, что его использовали в экспериментальных целях. Совсем иначе развивались события в войне народной, войне демократической.
Народная война оставила социальные идеи (в том числе и демократическую риторику) в стороне. Солдаты умирали за Родину, за Сталина или Гитлера. К тому времени как прозвучали слова «Вставай, страна огромная!», было понятно, что отныне на бой зовут всех подряд – и белых, и красных, и интеллигентов, и чиновников, и партийцев, и беспартийных. То же самое произошло в Германии, когда внедрили понятие «Volk» («народ»).
Когда гражданскую – классовую – войну (bellum civile) заменяют на войну народную (bellum populare), происходит то, что весь народ переводится в ранг армии. Конечно, и в гражданской войне тоже участвует население, но в гражданской войне все же существует различие между солдатом и крестьянином: тот полководец, который жжет деревни, квалифицируется если не как бандит, то как солдат, превысивший полномочия. Даже сталкиваясь с партизанским движением, диверсиями и саботажем (Наполеон в Испании и России, англичане в Оранжевой республике и т.д., вплоть до белых генералов во время Гражданской войны), армия применяла жестокость дозировано, не резала баб и детей. Те генералы, которые шли на экстраординарную жестокость, действовали так отнюдь не по приказу командования. При переводе войны в статус народной – принцип менялся полностью. Отныне воевали не армии. Не германская армия сражалась с Советской армией, но немецкий народ с русским народом, английский народ – с германским. А народ по отношению к другому народу способен проявить любую жестокость. Практика Sonderkommanden, когда сжигается вся деревня со стариками и младенцами (сегодня это называется словом «зачистка» и применяется по приказу командования в Чечне, Ираке, Вьетнаме и т.д.), различие между населением и армией практически нивелирует.
Взамен классовых врагов или солдат противника стали наказывать просто евреев, просто славян. Так действовали в дохристианскую эпоху, такое практиковали европейцы в колониях, но внутри европейской цивилизации это было новшеством. Отныне наказание народа (скажем, недавние бомбардировки Сербии) получило легитимное, демократическое оправдание. Данная страна нарушила мировой порядок, и народ этой страны следует проучить. Разумеется, в таких случаях говорится, что виноват режим данной страны – но если этот режим демократический, какой из этого следует вывод? Что это не вполне та демократия, какая требуется, и демос надо вразумить.
Война народная ведется не против класса угнетателей, не против чужой армии, но против народа, данный народ наказывается (или истребляется) просто на основании того, что он не слишком удобен в употреблении, не годен для нового порядка мира. Приговор «историческая вина» немецкого народа – из того же словаря. Классовая, то есть гражданская, война возникла как наследие монархий, как следствие революционного изменения общества, следствие претензий, вмененных бедными богатым. Но следующую фазу – войну народную, войну против народа придумала уже демократия; народная война – это демократическая война.
Нанося сегодня карательные удары по промышленным объектам Ирака, Ливии, Югославии, Сомали, Грозного, те, кто отдает приказы, оперируют аргументами, введенными в пользование во время возникновения демократической войны.
Логика хладнокровного истребления мирного населения была сформулирована именно тогда. О зверствах нацистов говорено предостаточно, сегодня имеет смысл сказать о том, что такова логика народной войны в принципе. Ничего более чудовищного, чем рациональное убийство нацистами еврейских детей, – не существует. Ежедневное убийство детей, стариков и женщин, убийство, которое выполняли как тяжелую работу взрослые, неглупые люди, – этого нельзя ни забыть, ни простить.
Но это ведь было не сумасшествие, но последовательная акция – это была стратегия. А всякая стратегия поддается пониманию.
Возьмем сравнительно простой пример – бомбардировку англичанами Гамбурга. Бомбардировки мирного населения – это очень и очень похоже на лагерь смерти, однако они находят полное оправдание. Да, погибали рабочие, а не солдаты, но – будем называть вещи своими именами – эти рабочие производили то, что могло обернуться во вред войскам противника. Однако – и так рассуждают компетентные историки – будем последовательны: так называемое мирное население Гамбурга работало на верфях, производящих подлодки. Отчего солдат, обслуживающий полевое орудие, может считаться мишенью на войне, а рабочий, обслуживающий верфь, где собирают лодку, которая выйдет в море и станет оружием, – не считается оправданной мишенью для стрельбы?
В пределе рассуждения – это логика геноцида. Стирая границу между мирным населением и войной (а в Гамбурге эта граница была стерта буквально, вместе с людьми), не замечая того, оправдывают Холокост. Как можно оставить в живых некоторых евреев, если убиваешь других? Все равно народятся новые евреи – и они снова станут банкирами. Эта логика, примененная единожды, делает в дальнейшем любое обвинение в жестокости бессмысленным. Однако именно эту логику применяли. Что же удивительного в том, что победители в войне за гуманизм оказались не особенно гуманными?
Рассуждая об убийствах, приходится смотреть на цифры – в конце концов, не этим ли заняты либеральные политики, когда сопоставляют дебет жертв освободителей с кредитом жизней освобождаемых? Демократическая война, увы, делает такую арифметику неизбежной, ведь мы говорим, что в результате убийства некоторых многим будет лучше. И цифры, сообщенные нам официальной идеологией, почти всегда фальшивы: злодеяния тоталитарных держав подаются в превосходной степени сравнительно с ущербом, учиненным демократическими врачами.
Думаю, будет справедливо числить среди лагерей смерти – наряду с Майданеком, Бухенвальдом, Колымой – также и Хиросиму с Нагасаки. Немецкая демократия устроила лагеря смерти одного типа, русская демократия – лагеря смерти другого типа, а Хиросима и Нагасаки – американские лагеря смерти.
Демократическая война есть достижение ХХ века, явление, обеспечившее рекордное количество жертв. Ни феодальная война, ни империалистическая война, ни колониальная – такой богатой жатвой похвастать не могут. Собственно говоря, война демократическая вернула человечество к племенной войне, к тотальному истреблению враждебного племени. Новая бесчеловечность отличается от племенной тем, что в основе ее лежит обдуманный принцип равенства, принцип свободы и права – примененный избирательно, то есть по отношению к одному обществу. Нацисты, убивавшие евреев, исповедовали определенные принципы, оперировали словами «право» и «благо», но применяли их к своему народу – не к чужому. То была тотальная война демократического общества против народа, объявленного неспособным усвоить принципы демократии.
Граница между армией и мирным населением стерлась в войнах ХХ века не случайно и не злой волей немецких нацистов. Отсутствие различия между гражданскими и военными свидетельствует об одном: о принципе демократии, примененном в бою. Народ был объявлен хозяином своей судьбы, и народ убедили, как должно своей судьбой распорядиться: отдать жизнь. Смерти повинен каждый, на том же основании, на каком он наделен правом голоса; использовав человека однажды для прихода к власти, логично продолжать его использовать.
Когда американская демократия истребляет иракское население и количество жертв стократно превышает количество жертв свергнутой тирании – в этом нет противоречия. Нелогично сравнивать количество жертв демократии с количеством жертв тирании – да, демократия убивает больше народу, но неправы тираны, тирания есть препятствие прогрессу.
Когда английская и американская демократии стали уничтожать германскую демократию, которая истребляла русскую демократию, – счет пошел на десятки миллионов убитых. Но результатом демократической резни стала победа одной из демократий – то есть торжество наиболее прогрессивного способа управления уцелевшими жителями планеты. В дальнейшем, уже победив, мироуправляющая демократия стала налаживать порядок во всем своем хозяйстве сразу. Демократия ведет имперские войны, упорядочивает мир… Именно это, то есть тотальный диктат демократии, и принято считать общественным благом.
Человек сделан по образу и подобию Божьему, так неужели убийство себе подобных можно оправдать цивилизаторской целью, объяснить иначе чем жаждой власти и денег? И на кой ляд сдалась демократия, если у нее руки в крови? Суждение следует высказывать крайне осторожно, чтобы вместе с пафосом защиты людей от демократической тирании не оправдать тоталитаризма. То, что сегодня от обличения воров-депутатов легко переходят к оправданию Сталина и Гитлера, такая же невыносимая глупость, как и то, что воров-депутатов объявили представителями разума и добра. Тоталитаризм, разумеется, никак не лучше демократии – но много хуже и страшнее. Миростроительная демократия гораздо живее и откровеннее в риторике, чем демократия мироуправляющая. Сталин и Гитлер были гораздо откровеннее сегодняшних демократов – и уже этим они страшнее. Черчилль мог бы сказать о Гитлере теми же словами, какими Дизраэли говорил о Бисмарке: «Бойтесь этого человека, он говорит то, что думает». Великолепна рыцарственная риторика Черчилля – хотя бы благодаря ей одной он останется символом свободы, и никто не станет вспоминать, что он первый санкционировал применение отравляющих газов в Первой мировой или выдал казаков на растерзание Сталину, не будут поминать ему антисемитских политических статей, написанных задолго до Розенберга (о, разумеется, Черчилль никогда не договаривался до жестоких рецептов, он лишь трезво оценивал возможности народов) и жестокой колониальной политики.
Невозможно отрицать, что победа над фашизмом принесла народам свободу. Это, безусловно, была необходимая миру победа над абсолютным злом. Так же трудно отрицать и то, что сегодняшняя свобода содержит в себе элементы тоталитаризма. Позволю себе предположить, что тоталитаризм возникает именно из демократии просто потому, что взяться ему больше неоткуда. Тоталитаризм есть финальная фаза демократии, такое состояние общества, когда оно от правозащитной риторики переходит в состояние рабства практически добровольно. Следует различать тиранию, так сказать, первичную, явившуюся органичным продуктом эволюции, то есть безмерную власть фараона, Ивана Грозного, Чингисхана, – и власть, сделавшуюся тотальной, так сказать, путем вторичной переработки эволюционного процесса. И Сталин, и Муссолини, и Гитлер, и Пиночет, и Франко, и полковник Бокасса, и Папа Дювалье – есть прямое порождение демократии. Именно эту власть, тотальную, конституционно укрепленную, жертвующую каждым во имя всех, а всеми во имя власти империи – и называют тоталитаризмом. Такая власть – продукт вторичной переработки общества, Чингисхан к ней отношения не имеет. Скажем, Саддам Хусейн был тиран, но его режим не является тоталитарным, это первичное образование, деспотия, присущая данной культуре. А генерал Пиночет, вероятно, тираном не был – напротив, был либеральным сеньором – но установил тоталитарный режим. Соответственно, борьба тоталитаризма с демократией во многом напоминает борьбу бабочки с куколкой, и приводит эта борьба к образованию новой бабочки.
Англия, прекрасная Англия, первая бросившая перчатку Гитлеру, всегда была контрреволюционной страной, и то, как она последовательно давила Наполеона, и то, как она последовательно стравливала большевиков и фашистов, – действия одной природы. Не то чтобы Наполеон или Сталин несли миру благо, а империалисты не дали благу свершиться, просто любое устройство мира, ставящее под сомнение главенство Британии, – неприемлемо. Черчилль сказал вполне определенно, что ведет войну за сохранение привилегий – то есть за полноценное правление мироуправляющей демократии, за мировой менеджмент. Дрались не с идеей расового неравенства, дрались как раз за идею неравенства – такого неравенства, при котором Империя правит миром. Исходя из этой, главной, задачи мелкие тактические прения сторон не столь уж и важны. Фашист ли, империалист ли, колониалист ли, просто ли созерцатель загородных угодий – история великой Империи расставит все на подобающие места. В конце концов, английский фашист Освальд Мосли был зятем министра иностранных дел лорда Керзона – а внутри большой семьи можно договориться: один проводит границы у Польши, другой их стирает.
Этот бунт сытых, управляемая народная война, стала строительной площадкой новой демократии.

*Максим Кантор, художник и писатель, автор нашумевшего романа «Учебник рисования», в ближайшее время выпускает книгу «Медленные челюсти демократии», где высказывает необычный взгляд на наиболее актуальные для нашего времени понятия: демократия, империя, цивилизация, авангард. В сегодняшней лекции он обращается к Великой Отечественной войне, иначе, чем общепринято, толкуя предмет и повод столкновения, судьбу демократии, природу тоталитаризма. Публицистика автора – своего рода заметки на полях его будущего романа, в котором эти вопросы обсуждаются в контексте современных событий.