Выставка произведений Максима Кантора в Третьяковской галерее, открытая в октябре этого года, называется «Пустырь. Атлас». Это концентрированный и эмоциональный образ России. Художник показывает свои работы, созданные после 1997 года, когда он представлял Россию на Венецианской бьеннале.

Максим Кантор – зрелый, умный, талантливый художник. Я был знаком с его работами с конца 80-х годов. Тогда у Максима был небольшой профессиональный опыт, и его художественную одаренность можно было целиком приписать генам, полученным от отца, весьма уважаемого философа, теоретика. искусствоведа Карла Кантора. Совсем не случайно в разговоре со мной Максим на вопрос, кого он считает своими учителями в искусстве, сразу же ответил: «Отца!». А потом уже назвал любимых художников – Гойю, Ван Гога, Рембрандта, Пикассо, Брейгеля.

Название его выставки в Москве, вероятно, самой представительной, звучит несколько неожиданно и даже претенциозно, но никак не надуманно. Темы «карты» и «атласа пустыря» осмыслены автором философски, социально и поэтически. Максим Кантор очень хорошо отдает себе отчет в том, что делает. Он мастеровит, изобретателен, эмоционален. Выставка состоит как бы из трех взаимодополняющих и самостоятельных частей: шестнадцать картин, семьдесят офортов и свыше ста страниц авторского текста. В мире есть много такого, что художник беззаветно любит – природу, свою семью, женщину. Но больше в его картинах и графике того, к чему он относится с презрением и даже с ненавистью. Стихия дискомфорта, урагана, насилия властным катком прокатывается по его творчеству.

Сила его сарказма и благородной злобы велика, его даже пытались сравнивать с Кукрыниксами. Сатирическая игла Кантора проникает глубоко под кожу. Ему внятны зов совести, понятия порядочности и достоинства.

Надо сказать, что Максим Кантор беспощаден, когда под его кистью оказываются депутаты, президенты, правительственные чиновники. Художник без устали рисует обездоленных, несчастных, опустошенных, беспомощных. Он не глумится. Он сострадает. Соболезнует, всматривается в лица, выискивая в глазах хотя бы отблеск надежды, тень душевного спокойствия.

Одна из рецензий на его выставку названа «Кантор смотрит на Родину сквозь пальцы». Художника упрекают в том, что он духовно близок к мрачной лианозовщине, что он воскрешает барачный мрак Оскара Рабина. Несомненно, опыт этого художника Кантор взял на вооружение, как и практику многих других мастеров – Сутина, Дикса, Гросса, Бекмана, Бэкона, Фрейда.

Силу для полета художник набирает на родной земле, он отталкивается от традиций, но летит-то сам. И отнюдь не «живительная мерзость» наполняет его двигатели. Он любит жизнь, людей.

Я был в мастерской Кантора в Москве – и порадовался широте взгляда и принципиальности автора.

– Вашу выставку можно назвать и по смыслу, и конструктивно, и пластически выставкой человеческих лиц. Картины, офорты – лица, лица, лица...

– Когда-то мой отец, которого я считаю главным, своим учителем, сказал: «Лицо с годами делается картой жизни и души». Это действительно так. Есть лица прекрасные, как пейзажи Тосканы, светлые, как залив Средиземного моря. Морщины и складки на лице рассказывают о мыслях и страстях человека. Одни лица напоминают карту пустыни, другие – как изрытые траншеями просторы...

– Какие задачи вы ставите перед собой? Допустим, я непонятливый и неопытный зритель, зашел случайно на выставку неизвестного мне художника. Его напор меня ошеломил, я не могу сам разобраться. Прочитал пресс-справку. Опять ничего не понял.

– В моем представлении у художника много общего с адвокатом. У него есть страсть собирательства, коллекционирования. Рассказывают, что Эдгар Дега собирал чешуйки старых красок, они доставляли ему наслаждение. Мне по душе гротескные искажения, резкие контрасты, запутанное пространство. Нужно во всем этом разобраться, установить свой порядок вещей. У меня с годами укрепилось ощущение невечности всего существующего. Я задумал писать историю своей семьи. Я считал нашу семью сообщностью, она, как могла, противостояла тоталитарной идеологии.

Возможно, мои картины, которые впервые появились на Западе, воспринимались как послания из СССР, они отражали мрачные времена, походили на личные письма из империи зла.

Больше всего и лучше всего меня понимали в Германии, там пережили во всей его неприглядности нацизм, в котором было много сходства с советской идеологией.

У меня было множество выставок в разных городах Германии – в Бохуме, Ганновере, Кельне, Франкфурте, Берлине. Может быть, меня воспринимали как художника, который говорит правду. Мне, честно говоря, хотелось всегда сказать о том, о чем умалчивается. Но я не хотел, чтобы мое творчество воспринималось однобоко, будто я пишу записки из концлагеря и прячу их в коре деревьев на лагерном лесоповале. В моих ранних картинах было настроение надрыва. Это так. Возможно, западному зрителю рисовалась картина: жалобы заключенного, плач из тюрьмы. Я ненавидел деспотический режим, но мне нисколько не хотелось расширять границы зла.

Слушая Максима Кантора, я вспоминаю увиденное на его выставке в Третьяковке. Художник сделал большой, уверенный шаг вперед. Его размышления в каталоге, которые он называет «текстами», вполне убедительно говорят о зрелости мышления автора. О его уме и духовном наполнении. Порой Максим излагает свои мысли так, будто это истины в последней инстанции. С ним хочется спорить, но устраивать диспуты некогда.

Взяв наугад пять названий работ художника, можно немедленно включить фантазию в электросеть современности: «Россия в образе Сатурна». «Реквием террористу», «Мертвые хватают живых», «Рубаха в красную клетку», «Взрыв». Как будто ничего нового, оригинального, внезапного. Люди привыкли ко всему, их мало чем удивишь. Установка автора такова: идея должна обрести максимальную предметность, определенные черты, а не присутствовать в размытом виде.

Мое первое впечатление от его представительной выставки в Третьяковке (она будет открыта до 18 ноября 2001 года): в лице этого широко известного художника мы имеем дело с личностью на редкость одаренной. Художник много работает, делает офорты, пишет картины, умеет ценить свое рабочее время.

С первых его работ на молодежных выставках бросалась в глаза одна его особенность, выделявшая Кантора среди других молодых художников 80-х годов. Прибегая к языку изобразительных метафор. Кантор открывался как художник сострадательный. Если он рисовал людскую толпу, то она не была серой массой, а состояла из людей. И теперь, через двадцать лет, он сохранил это ценнейшее свойство. Добившись признания и славы на Западе, художник не стал утешителем, забавником и развлекателем респектабельных бюргеров. Или регистратором, визионером. Проблемы глобальные он делает своими личными, словно обживая их в домашнем кругу. Мне бы не хотелось говорить о духовности в связи с его выставкой. У нас все на протяжении семидесяти лет было духовным – весь соцреализм, все призывы и все трагедии. Как-то под настроение писатель Юрий Домбровский рассказал мне одну лагерную историю. К нему подошел зэк и попросил хлеба. Домбровский знал, что это стукач, шестерка, и хлеба ему не дал. А после всю жизнь мучился: ведь был у меня хлеб, а не дал. Тому же Домбровскому принадлежат слова: «совесть – инстанция внутренней кары».

Лица у Максима Кантора по-своему перелагают историю. Помимо портретов отца и матери я бы ему советовал сделать серию живописных портретов-символов. Когда-то в витрине Дома книги были выставлены портреты писателей, размещенные в два ряда. Вверху были Шолохов, Софронов, Грибачев, Сартаков, Корнейчук – все со звездами героев. Внизу шли совсем другие лица – Бабель, Зощенко, Мандельштам, Ахматова, Булгаков, Платонов, Пастернак, Олеша. Разительное отличие этих двух рядов надолго осталось в памяти.

Кантор – художник с острым и тонким зрением и добрым сердцем. По стилистике ему близки мастера немецкого экспрессионизма. Они ему явно нравятся, может быть, поэтому он понятен и близок немцам. Особенно ему нравится Макс Бекман. Близок и Пикассо времен «Герники». Он впитывал традиции Домье и Делакруа, экспрессивную манеру Бэкона. Русские экспрессионисты напоминали Максиму Кантору немецких. Не оставались в стороне и чисто русские традиции – новгородские иконы, Лариснов и Гончарова, Кандинский и Явленский. Максим говорит, что десять лет у него ушло, чтобы найти нужные выразительные средства – с 1985 по 1995 годы. Он считает, что экспрессионизм – полезное дело для тридцатилетнего художника. Когда-то он написал две картины – «Семья» и «Политбюро". Первая была групповым портретом, вторая – групповой карикатурой. Больше всего он боялся впасть в банальное изображение.

Почему художник напоминает Максиму Кантору адвоката?

– Адвокат представляет людей, которые не могут самостоятельно объяснить свои действия. Он защищает. Но не от обвинителя, а от самого обвинения. Моя цель – сохранить память нетронутой. Мне всегда была дорога мысль, что, говоря правду, сохраняешь свое достоинство. Истина сложна, но это совсем не значит, что истин много. Испита всегда одна. Надо это понять, в конце концов.