Елена ЗАЙЦЕВА

Максим Кантор является, кажется, единственным современным художником в России, чьи персональные выставки за короткое время были открыты в двух главных музеях Москвы. В 1997 года его живопись экспонировали в ГМИИ им. Пушкина, в Музее личных коллекций (художнику тогда было 40 лет); ныне свои залы ему предоставил крупнейший национальный музей – Третьяковская галерея. Такое одновременное признание «своим художником» сотрудниками музеев западного и национального искусства очень характерно для Максима Кантора: московский художник проводит в Европе едва ли не большую часть своего времени. Гравюры нового проекта, который сейчас показывается в ГТГ – «Пустырь. Атлас», – Кантор рисовал в Москве, а резал и печатал в Лондоне: «В России нет печатных мастерских такого класса, как там». Первыми проект, посвященный Целиком России, увидели немецкие зрители, посетившие его в Штедель Музеуме во Франкфурте. Организаторы выставки сочли логичным поместить рядом с произведениями Кантора гравюры Гойи из серии «Капричос». Почти одновременно с немцами проект увидели португальцы. Гравюры отпечатаны тиражом 75 экземпляров, большая часть тиража в настоящий момент уже находится в музейных и частных собраниях, в том числе в Британском музее (Лондон), Штедель Музеуме (Франкфурт), библиотеке Ватикана, Художественном музее Милуоки (США).

Гравюры напечатаны с двух форм: первая форма изготовлена европейским способом офорта, процарапывания рисунка по медной пластине, вторая форма вырезана из дерева и символизирует собой азиатский способ нанесения краски. Таким образом, на каждом листе черный точный европейский рисунок продолжается и дополняется красными картинками. Чаще всего в красный цвет покрашены головы персонажей. В Москве на ряду с семьюдесятью гравюрами выставлены живопись, а также текст. Именно так и заявлено в подзаголовке к выставке: «Живопись, графика, текст». «Текст – это самое главное, – признается художник, – живопись и гравюры – лишь подготовка к нему». Избранный Кантором жанр письма позволяет ему, не изобретая сюжета, в свободной форме прямо сказать все, что он хочет. Текст – это шестьдесят страниц, семь писем, часть из которых адресована «Милому другу», жителю Европы, часть – «Любимой», живущей в Москве. Разговоры о дружбе и любви трансформируются в них в философские эссе о России и Европе, о Востоке и Западе, о трагедии жизни, одиночестве. «Трагедия интеллигента» – название одной из гравюр. «То, что один интеллигент не вполне понимает другого, это не трагедия – это комедия. Потому что понимать согбенно нечего. Мысли, опыт, убеждения у обоих примерно одинаковые – разнятся амбиции. Поэт и толпа – это тоже комедия, противоречия между ними выдуманные. Трагическими поэты становятся тогда, когда принуждены делить судьбу толпы, той самой, которую всю жизнь презирали». В живописи и гравюрах Кантора поэт – угловатое неприкаянное существо, толпа – сборище ужасных, тупых и некрасивых. Экспрессивная манера Кантора не оставляет места для полутонов, его ирония, гротеск превращают человеческие лица в белоглазые маски, разговор – в крик, любовь – в кровавую драму, а жалость – в смертельную тоску. Иное дело текст. В тексте звучит теплый, проникновенный голос автора: «Я люблю людей неторопливых, с твердыми чертами лица, а сегодня спокойное и ясное лицо встретишь редко. Есть лица прекрасные, как пейзажи Тосканы, светлые, как залив Средиземного моря, но твердые и ясные, как пустырь, покрытый снегом, такие лица я встречал редко».

«Пустырь», заявленный в названии выставки, – это наш с вами и Кантора город, Москва, а также вся Россия. Картины и гравюры – это атлас пустыря. Такой путеводитель с комментариями: «Пустырь не надо понимать и разгадывать, в него надо просто смотреть с той же тоскливой страстью, с какой пустырь глядит на тебя. Чем раньше ты поймешь, что вы с ним одно, тем правильнее. Потому что однажды ты сольешься с этим пустырем воедино».

Жизнь художника неотделима от его земли. Он и не «поэт», и не «толпа». Он называет себя диссидентом по отношению ко всему миру: «День, когда я смог сидеть в кругу парижских интеллектуалов, берлинских прогрессивных художников, лондонских гуманитариев, гарвардских профессоров и франкфуртских банкиров, день, которого я ждал всю жизнь, наступил слишком поздно – я уже успел стать русским. Я тянулся к избранным народам, старался, как мог, но яд России проник слишком глубоко в организм. Я глядел на берлинских мыслящих парней, непременно одетых в поношенное черное; на лондонских гуманитариев с косяком марихуаны в одной руке и чаем с молоком в другой; на французских интеллектуалов, расставляющих по углам своих жилищ композиции из небрежно сложенных книг и морских раковин; я входил в их клубы и кафе, я слышал их призывы "tо share ideas", и как же хотелось мне, дикарю, обменяться идеями с ними, рожденными свободными».

Легко и безжалостно Кантор говорит о фигуре современного художника, связывая появление феномена авангарде с дехристианизацией Европы: «Вслед за признанием личной свободы как высшего достижения цивилизации, а демократической цивилизации – как высшего достижения истории следовало создать пригодные этому культу идолы и капища. Художники сделались чем-то вроде идолов – их значение было гиперболизировано, их персональные недостатки и особенности превратились в величественные черты туземных божков. Разумеется, никогда ранее европейское общество не обращалось так с художником – то есть не создавало культа творца. Это и невозможно было при наличии Творца высшего». Авангард в этом «письме» именуется «шестой колонной». «Когда обыватель, любуясь полосками и клеточками, вопрошает: «Что же хотел сказать художник» – ответ крайне прост: «Ничего». Художник ничего не хотел сказать. Он самовыражался, что самоценно. Поскольку сам по себе, как человек, зачастую художник неинтересен – выразить ему нечего, кроме простых, стихийных начал. Но этого и довольно. Художник перестал быть личностью в христианском значении этого слова, но стал кумиром».

Иное дело – фигуративное искусство: «Образ Христа знаменателен тем, что в нем идея воплотилась буквально, то есть абстракция обрела форму, нашла свое тело, более того – сделалась уязвимой, получила возможность страдать и привилегию испытывать боль... Именно так я представляю себе и художественный образ: это переливание чувств, идей и страстей в конкретное тело, в конкретное лицо, которое своей жизнью воплощало бы эти идеи и страсти. И оттого, что образ уязвим и оболочка его беззащитна, оттого, что человек, воплощающий идею, смертен, – вот именно от этого абстракция обретает силу и убедительность». В портретах Кантора, нарисованных им собаках, цветках алоэ на подоконниках, опрокинутых пространствах белых простыней больничных коек и белого истоптанного снега «пустыря» есть та самая уязвимость, о которой он говорит в «письме». Они волнующе убедительны. И неумолимо страшны.

Дальнейший маршрут выставки пройдет по двенадцати музеям России (от Владивостока до Калининграда), а также по ряду известных музеев Европы и Америки, включая Британский музей (2002 г.) и Национальную галерею (Берлин, 2003 г.). Кантор – один из самых успешных художников России.